– И последнее… Никто и вы тоже не обратили внимание на один момент в заявлении Егорова, а если и обратили, решили, что это ошибка комментаторов: он назвал меня «Виталий Бобров», а я Валентин.

– И что из этого? – недоуменно спросил Марков.

– Здесь скрывается одна тонкость. Мы ведь с Егоровым не только в институте вместе учились, но и в одном дворе росли. Меня при рождении родители нарекли Виталием, но ребята, пацаны, почему-то называли Валькой. Я так привык к этому, что в восемнадцать лет сменил имя официально. Однокурсники, в том числе и будущая моя жена, знали меня уже как Валентина.

Бобров закурил очередную папиросу и закончил:

– Сегодня из всех моих близких и знакомых только Сашка знает, что я бывший Виталий. Это он меня из детства позвал на помощь – понимаете?!

Марков уже давно все понял. Как профессионал, он знал такие штуки. Во время войны радисты-разведчики на случай захвата располагали индивидуальным секретным сигналом, с помощью которого можно было дать знать своим, что они работают под наблюдением СД. Вроде пропуска точки после фразы, грамматической ошибки. Как же должен был быть уверен Егоров в своем друге, что не побоялся возвести на него напраслину, лишь бы вставить в текст всю эту «чепуху» с выборами, участием в экспертизе, наконец, известного только им двоим старого имени.

Теперь уже в голове Маркова выстроилась вполне завершенная версия. Егорова заманили в ловушку (показания владельца «Казачка» и предъявленный им счет могли быть подстроены для снятия подозрения с Квятковского), похитили, стали принуждать к сотрудничеству. Похитившие его лица вполне могли состряпать любое заявление от имени Егорова и без его помощи. Встретиться с консулом ему бы, конечно, невзирая на все протесты, не дали. У него был единственный выход – написать заявление для прессы и радио самому, чтобы воткнуть туда информацию, которая при проверке в СССР выявила бы полную абсурдность текста. Использование имени «Виталий» стало последней точкой в его замысле: похитители ученого столь необычного факта в биографии Боброва знать никак уж не могли. Как не могли знать и глубокой убежденности Валентина Михайловича в честности и преданности Родине его попавшего в беду друга.

В ту ночь Андрей не мог уснуть часов до двух и, чтобы не беспокоить попутчика, вышел в тренировочном костюме в тамбур. Долго курил, обдумывал сложившуюся ситуацию. То, что произошло в Бредене – если, конечно, произошло именно так, как он теперь представлял, – вызывало у него противоречивые чувства.

На службу в КГБ СССР Андрей Марков был направлен после окончания юридического факультета Московского университета. Прошел и специальную школу, и работу в оперативном подразделении. Теперь прочно обосновался в следственном.

Разные люди побывали в его скромном кабинете за эти годы: агенты иностранных разведок, крупные валютчики, акулы «теневой экономики», два рецидивиста, пытавшиеся угнать самолет. Но впервые ему досталось дело, так сказать, заочное. Поскольку он никогда гражданина Егорова Александра Ивановича в глаза не видел, и неизвестно, увидит ли когда-либо вообще.

Еще в университете Андрей Ильич выделялся среди однокурсников не только хорошими знаниями, но и широкими взглядами, терпимостью к неразделяемым им самим положениям в спорах, раздиравших порой комнаты студенческих общежитий на Ленинских горах. Не будучи конформистом, он в то же время никогда не впадал и в так называемый «либеральный» экстремизм, застилавший глаза многим однокашникам. К прокатившейся в шестидесятые и семидесятые годы по стране настоящей волне «эмиграционной лихорадки» Марков отнесся спокойно. Как юрист с университетским образованием, Марков тяжело переживал каждый случай лишения советского гражданства лиц, выезжавших за границу на легальных основаниях, полагал их по крайней мере слабо обоснованными юридически актами.

Но была одна категория лиц, которых он никогда не оправдывал, даже при наличии, так сказать, смягчающих обстоятельств: невозвращенцев. Отказ вернуться на Родину он принципиально считал поступком безнравственным и нечестным. Не нравится жить в СССР, полагал он, обращайся в ОВИР, уезжай на законном основании, не лицемеря и никого не обманывая. В самом деле, почему должна была считаться политическим беженцем знаменитая балерина, обратившаяся с просьбой о предоставлении ей убежища в Англии? Никакой общественной деятельностью она в жизни не занималась, даже профсоюзные взносы никогда не собирала, в так называемые «диссидентские круги» не входила, никаким преследованиям не подвергалась, почетными званиями и престижными гастролями тоже не обойдена…

Почему же не эмигрировала нормальным путем, как это сделали некоторые артисты, в том числе и достаточно популярные, а решила разыграть спектакль с политическим убежищем? Только скандала ради, газетной шумихи… По прошествии нескольких лет балерине из гуманных соображений и уважения к международным пактам разрешили приехать в СССР повидаться с брошенными ею родителями, уже не чаявшими увидеть при жизни свое блудное дитя. Разрешили, и ладно. Но почему авторитетная молодежная газета, напрочь забыв о чувстве собственного достоинства, публикует выдержанное прямо-таки в подобострастных тонах интервью с бывшей соотечественницей? Или между милосердием и всепрощением уже поставлен знак равенства?

Сказанное вовсе не означало, что, попадись эта балерина к Маркову, закатал бы он ее по всей строгости закона. Нет, он провел бы следствие в точном соответствии с нормами уголовно-процессуального кодекса, исследовал все смягчающие обстоятельства, не позволил бы себе даже внутреннего злорадства. Быть может, даже пожалел, помог… Но чувства холодного отчуждения в себе преодолеть никогда бы до конца не сумел, даже если бы и хотел…

После разговора с Бобровым у него словно пудовый камень с души свалился. Он был по-настоящему счастлив, когда установил, хотя еще и не доказал, что Егоров не изменник Родины, а честный советский человек, попавший в большую беду. Понимание этого уже породило в нем другое чувство – глубокой тревоги за судьбу ученого, за его жизнь и достоинство.

Марков вернулся в купе, стараясь не шуметь, лег на полку и спокойно заснул. Расписание позволяло ему заехать домой, позавтракать, переодеться и без опоздания поспеть к начальству для утреннего доклада.

Телефонный звонок раздался через пять минут после того, как Марков вошел в свою квартиру. После короткого размышления – а стоит ли? – он поднял трубку.

– Не оторвал от бритья? – услышал он знакомый голос Веселовского.

– Только собирался приступить.

– Так смотри, не порежься на радостях, – продолжал в своей несносной манере Сергей. И Марков понял, что у капитана есть для него нечто. Но тот не спешил, наслаждался возможностью потомить душу московскому коллеге.

– Понимаешь, я звонил тебе вчера в ленинградское управление, ребята сказали, что ты у них уже не будешь, а «Стрелой» вернешься в Москву. Тогда я у